идешь не спеша, придерживая рукой вожжи, вроде бы направляя лошадь, хотя на самом деле она ведет тебя. А там, в поле, уже ждут. Быстренько вилами поскидывают твой привоз, и можешь ехать обратно. Вот тут-то и наступает самый главный момент. Встанешь на телегу, вскинешь вверх руку с вожжами, закрутишь над головой:

— А ну, поехал и-и!

И несется тряская телега по дороге. Ветер обдувает тебя, обтекает, а ты стоишь, как бог, как Фаэтон в своей колеснице!

— А ну!!!

Утро раздвигается перед тобой, и ты въезжаешь в него, как в реку, как в жизнь…

В деревне

Фочиха не оставляла нас в покое. Теперь-то я понимаю, что старая неграмотная женщина никак не могла взять в толк, почему она должна терпеть нас, чужих людей. Заняли ее комнату, ее кровать, готовим пищу в ее печи, на ее дровах. Мало ли что где-то война, она уже отдала своего сына туда, так и еще напасть — эти люди, которых она не ждала, не звала… Да вдобавок мама и брат — оба больные, мало ли какую холеру привезли из неведомой дали. И она люто возненавидела нас. Тем более что и поживиться от нас было нечем. Мы ничем не одарили ее, как другие эвакуированные одаривали своих хозяек, — платьями, туфлями. И Фочиха устраивала нам скандалы, придиралась ко всему, к чему только можно было придраться.

Мама пыталась вразумить ее, что она сейчас не может ходить из-за больной ноги. Вот когда поправится… тогда мы уйдем. Была и молодая хозяйка. Наверняка была, раз был ребенок, но ее я почему-то совсем не помню. Лишь смутно вырисовывается в тумане образ молодой тихой женщины, которую я, как мне кажется, видела всего-то пару раз поздно вечером.

Однажды, когда Фочиха вошла к нам и стала кричать, чтобы мы убирались, чтоб мы сдохли, так мы ей надоели, я, не смея ничего сказать (так уж была воспитана — не возражать старшим), но вся кипя от возмущения, что она кричит на маму, взяла да и скорчила ей рожу. Такую, как когда-то корчил мне старший брат: нос и вся половина лица съеживалась и переселялась на другую половину лица.

Фочиха увидела мою рожу и обомлела. Что она подумала — не знаю, но она тут же умолкла, как будто лишилась дара речи, и вышла из комнаты.

Братишка, который все видел, повалился на кровать, лопаясь от смеха. А я испугалась, что сейчас мама узнает, в чем дело, и мне попадет. Я притихла и отошла подальше.

Мама с недоумением оглянулась на нас, спросила: «Что такое? Что с ней случилось?» Я молчала, а братишка, продолжая хохотать и не в силах ничего сказать от смеха, только показывал на меня пальцем.

Мама потребовала признания. Я, ожидая, что сейчас последует расправа, несмело, но все-таки скорчила рожу.

И мама вдруг тоже села на кровать и тоже стала хохотать. Что было в этом смешного — не понимаю. Вот даже когда пишу эти строки, я подошла к зеркалу и проверила, как это выглядит. Рожа получается противная, ничего смешного. Тут, наверное, был эффект неожиданности. Стоит испуганная девчонка перед беснующейся бабой, и вдруг у девчонки ни с того ни с сего съехал на сторону нос.

Мама хохотала, утирая слезы. И тут раздался мрачный голос Фочихи:

— Завтрась не уберетесь — отравлю.

На другой же день мы пошли искать по селу пристанище.

В селе было битком набито эвакуированных. Некоторые, оглядевшись или списавшись со знакомыми, с родственниками, все-таки уехали отсюда. Но это было совсем незаметно для перенаселенного села.

Сюда были эвакуированы семьи какой-то воинской части. Было много молоденьких женщин с грудными детьми или готовых вот-вот родить. Были, конечно, и женщины постарше. Как потом узнали мы, здесь в селе поселилась мать какого-то артиллерийского генерала, раза два за эти годы он приезжал к своей матери и даже выступал у нас в школе.

Наверное, сюда были эвакуированы и семьи ученых. Во всяком случае, здесь жила семья профессора-уролога Кольцова, а в школе у нас какое-то время преподавала географию невестка Семенова-Тян-Шанского. Запомнилось ее матово-бледное лицо и сережки с кораллами.

Однажды я, не то сама придумав, не то что-то где-то невнимательно прочитав, спросила ее на уроке: «Есть Белое море, есть Черное, есть Желтое, есть Красное. А где-то есть Оранжевое, только я его никак не могу найти. Где оно находится?»

Учительница минуту-другую шарила глазами по карте. «А разве ты его не видишь? Оно прямо на тебя смотрит».

Я старательно таращилась на все моря и океаны, но Оранжевого моря не находила. Раздираемая любопытством, я просила уступить, показать его, но моя учительница упорно не соглашалась, играя со мной в непонятную игру. У меня наконец закралось сомнение, знает ли она сама, где Оранжевое море. А та, продолжая рассматривать карту, подтрунивала надо мной и велела к следующему уроку географии отыскать его и показать всему классу.

Вечером я пошла менять книги в библиотеку и встретила там свою учительницу. Она сидела, листая толстый том энциклопедии. Почему-то я сразу подумала, что она ищет мое море.

И действительно, на следующем уроке она сама серьезно стала разъяснять классу, что Оранжевое море — это море… сейчас уже не помню, про какое она говорила, — называлось раньше так, потому что там добывали краску оранжевого цвета. А теперь это море называется иначе.

…Места в селе нам не нашлось.

К селу примыкала деревня Барановщина. Если село было расположено вокруг площади, образуя некий круг с этой площадью посередине, то Барановщина примыкала к селу одной длинной улицей. Получалась как бы громадная буква Р, где верхняя часть это село, а удлиненная ножка — деревня.

В селе в центре площади стоял сельсовет. Кроме того, в селе были школа-десятилетка, клуб, столовая, магазин и библиотека. А недалеко за рекой находилась и больница с амбулаторией.

В деревне же — одни избы окнами на улицу, колхозная конюшня, ветеринарный пункт и в самом конце деревни — снесенные в сторону молочные фермы и ток, где веяли зерно.

Вдоль деревни, за ее огородами, текла река Ветлуга. Не очень широкая, местами заросшая кустами, с заболоченной во многих местах поймой. Но это уже дальше, за деревней, куда мы ходили на сенокос и где босиком в теплой воде, ласкающей ноги, под жарким солнышком переворачивали, гребли сено из грубой осоки.

Там же, в этих заболоченных местах, подхватили мы с мамой малярию. Ох и потрепала она нас! Долго